Галера российской политической системы, попавшая в полный штиль, раскачивается гребцами. Благодаря этому создается впечатление, что она скользит по волнам. Капитан галеры не может бросить ее: спасательная шлюпка не готова к плаванию. Изменить тактико-технические характеристики плавсредства, да еще по ходу «движения», тоже непросто, к тому же страшновато. Однако что-то делать надо – хотя бы пополнить запасы пресной воды и солонины, иначе экипаж, хотя он и зависит от капитана и не очень-то хочет его замены, может и возроптать.

Означает ли это, что рано или поздно первое лицо решится на «восстание» против системы, созданной им самим, – хотя бы из чувства самосохранения? Ответ: нет.

Низкие ожидания и технократическая утопия

Путин стал константой российской политики, неснимаемой фотографией на белой стене. Отсюда и крайне низкие ожидания от его избрания президентом. Он никуда не девается, но в то же время от него и не ждут каких-то сверхъестественных инициатив и заметных успехов. Переход из третьего срока в четвертый не меняет ничего в положении среднестатистических россиян, во всяком случае сразу после избрания. Никакой манны небесной и исполнения желаний – но и никаких альтернатив, в том числе альтернативных лидеров.

Лучшее, что может предложить Путин, – сохранение статус-кво, при котором положение хотя бы не ухудшается. Собственно, это и может быть своего рода программой: мы крутим педали велосипеда еще быстрее, чтобы стоять на месте. Для этого-то и нужны некоторые изменения в элитах – и федеральных, и региональных.

Путин формирует свою команду-2018 исходя из лояльности претендента и того, что теперь называется технократичностью. Это новая разновидность технократической утопии: своего рода «офицеры связи», бюрократические исполнители, которые, как правило, моложе представителей былого «капитализма друзей», должны своей рациональностью удерживать режим от распада, коррупционного гниения и неэффективности.

Задача новой технократии, а на самом деле бюрократии – поддерживать стабильность системы, ничего в ней не меняя. Именно эта задача стояла перед советской бюрократией в последние годы существования СССР. Но империя обрушилась, и не потому, что усилия бюрократии были недостаточно эффективными, а потому, что недостаточно эффективной была сама система.

Режим Путина находится именно в этой ловушке. От превращения капитализма друзей в госкапитализм технократов-бюрократов суть системы не меняется, а сама система не становится более жизнеспособной. Напротив, кадровая лихорадка, губернаторопад, решения вроде назначения главы фракции «Единая Россия» Владимира Васильева на пост главы Дагестана (модель генерал-губернаторства) говорят о кризисе системы, судорожном поиске выхода из перманентного управленческого тупика с помощью экстравагантного жонглирования кадрами.

Тестирование новых региональных руководителей с помощью губернаторских выборов либо самообман, либо обман. Считается, что выборы подтверждают правильность назначений, но победа новых выдвиженцев на выборах объясняется просто. Поскольку Путин, назначивший их исполняющими обязанности губернаторов, является безальтернативной фигурой, они и сами автоматически воспринимаются как безальтернативные. Голосуя за них, жители региона, с одной стороны, голосуют за Путина, а с другой – за поддержку, прежде всего финансовую, Москвы.

Вся современная российская политика состоит из череды месседжей двойного назначения – одновременно населению и элитам. Например, месседж новых назначений звучит так: мы делаем ставку вот на таких людей, старайтесь быть похожими на них (это послание элитам). Теперь вами будут править такие вот холодно-молодые управленцы без страха и упрека, значит, вас ждут хорошие перспективы (это послание населению).

Характер отставок тоже важнейший месседж, в том числе воспитательного характера. «Неправильное» поведение может привести к отставке, аресту и возбуждению уголовного дела, прежде всего по коррупционным статьям (послание элитам). Те же действия означают решимость властей в борьбе с коррупцией (послание населению).

Что уж говорить о символическом значении таких совсем не зашифрованных сигналов, как демонстрация городу и миру торса президента. Здесь содержание месседжа едино для всех слоев населения: я никуда не ухожу, я в хорошей форме и буду править вами еще долго.

Впрочем, визуальные месседжи от Путина могут иногда вводить в заблуждение. Рыбалка в компании с Сергеем Шойгу вовсе не означает, что министр обороны является кандидатом в преемники. Общение с Сергеем Собяниным в День города не обязательно сигнализирует о том, что московский мэр вскоре будет назначен премьер-министром (к тому же нерационально делать это перед выборами мэра осенью 2018 года).

А вот, например, появление Путина вместе с Медведевым на каких-либо мероприятиях, в основном на отдыхе – важная составляющая знаковой системы. Как правило, такие события происходят, когда президенту нужно послать месседж следующего содержания: Медведев все еще со мной, я его поддерживаю, не надо торопиться с выводами о том, как, когда и на каких условиях премьер будет отправлен в отставку.

Игра в месседжи – один из способов политического выживания Путина. Он создает ложные ожидания, запутывает следы, от него ждут неожиданных решений и получают их. Губернаторопад-2017 стал красивым элементом официально не объявленной в тот момент предвыборной кампании 2018 года. Притом что исполнение Путиным президентских обязанностей и есть перманентная предвыборная кампания, которая не прекращалась ни на минуту все последние 18 лет.

Выборы-2018 станут актом своего рода обрядовой религиозности для законопослушного гражданина. Таких в среднем по стране не наберется 70%, но больше 50% – вполне реалистичный результат. В конце концов, для признания легитимности Путина в рамках переподтверждения полномочий будет годиться любая цифра.

Однако безальтернативность первого лица не снимает с повестки дня вопрос: обладает ли президент всей полнотой власти, которая еще недавно казалась абсолютной?

Власть как политический блокчейн

В первом послании царя Ивана Грозного князю Андрею Курбскому содержится чрезвычайно точное определение принципиального отличия русской власти от способа управления у «безбожных народов»: «Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут их подданные, так и управляют. Русские же самодержцы изначально сами владеют своими государствами, а не их бояре и вельможи».

В духе XVI века, собственно, и развивался наш гибридный авторитаризм. «Бояре и вельможи» постепенно составили синклит «друзей Путина», заложивший основы капитализма друзей. Контроль за отдельными фрагментами государственного управления, государственной и квазичастной собственности был распределен между ними.

По сути дела, сегодняшняя российская власть – распределенная, это такой политический блокчейн. Демократические институты, в том числе институт гражданского контроля за властью, не работают, Путин не может в режиме ручного управления контролировать всё и вся. Соответственно, ячейки этого блокчейна власти начинают иной раз жить своей жизнью, будь то элитные группировки, кланы силовиков, конкурирующих одновременно друг с другом и либералами-лоялистами, или региональные элиты. При этом система все-таки удерживается в централизованном состоянии и стремится еще больше централизовать управленческие процессы с помощью, например, назначения «офицеров связи» на губернаторские посты.

Несмотря на эту «блокчейнизацию», а может, и благодаря ей Путин способен сохранять баланс между группировками внутри политического класса. В принципиальных вопросах эти группы и госструктуры, включая следственные органы, все-таки действуют с оглядкой на возможное мнение первого лица или его прямо выраженную позицию и (или) команду. Выход на совсем уж самостоятельную траекторию опасен, о чем время от времени напоминают воспитательные аресты и увольнение высокопоставленных лиц.

Иногда о возможном мнении Путина остается только догадываться. Поэтому, например, до тех пор, пока центральная власть не приняла в октябре 2017 года решение арестовать Алексея Навального на 20 суток, власти городов, где он проводил митинги, действовали по-разному, пытаясь угадать, одобрит или не одобрит их решение Москва. Арест стал внятным итоговым месседжем. Впрочем, если бы не опасение, что Навальный может испортить день 65-летия Путина (7 октября) митинговой активностью в разных городах России и особенно в Санкт-Петербурге, возможно, и не было бы предпринято столь жестких превентивных мер, включая акции запугивания на примере организации «Открытая Россия».

Монополия на оппозицию

Монопольная природа российской власти распространяется и на оппозиционный сектор. В результате легально функционирует имитационная оппозиция парламентских партий (если не считать легальную деятельность не входящей в федеральный парламент партии «Яблоко»), которые лишь дискредитируют партийную систему России и парламентаризм. В рейтинге институционального доверия партии занимают последнее место (первые четыре – президент, армия, ФСБ, церковь).

Партийную систему – если не перед выборами в Государственную думу в 2021 году, то после них – ждет неизбежный ребрендинг и перезапуск. КПРФ и ЛДПР, которые, по сути, являются не идеологическими, а лидерскими партиями, в прежнем виде уже не могут сохраняться: их многолетние руководители стареют, не подготовив себе сопоставимых по лидерским качествам преемников.

Неясны и перспективы «Единой России», которая представляет собой не партию в аутентичном смысле слова, а один из приводных ремней Путина, инструмент мобилизации его сторонников. Однако в ситуации, когда не столько сама партия нужна президенту, сколько президент ей, возникает вопрос, насколько эффективна такая модель.

Если оппозиция Его Величества переживает кризис, то реальной, неимитационной оппозиции еще предстоит превратиться из хаотического набора фрагментов пазла во что-то более или менее внятное и наблюдаемое без специальной увеличивающей оптики. Разумеется, наиболее интересный и перспективный феномен – Алексей Навальный.

С некоторых пор, а именно после успешного выступления Навального на выборах мэра Москвы осенью 2013 года власти относятся к лидеру оппозиции всерьез: держат в заложниках, в исправительно-трудовом лагере его брата и время от времени выключают главу Фонда борьбы с коррупцией из игры – арестовывают.

Однако совсем закрыть Навального – завести на него еще одно уголовное дело и посадить – Кремль, судя по всему, пока не готов. И не потому, что Навальный зачем-то необходим политическим манипуляторам. К выборам его все равно не допустят, да и столь звонкий оппозиционер не нужен Путину даже для имитации конкуренции и подъема показателей явки избирателей. Кремль не хочет, чтобы Навальный обрел имидж преследуемого, жертвы режима и тем самым еще больше нарастил свою популярность и узнаваемость в масштабах целой страны. Лучшая стратегия – не упоминать и любыми способами мешать, в том числе с помощью ареста.

Собственно, затевая свое осеннее турне по городам страны, Навальный работал прежде всего на свою узнаваемость в регионах. Этот политик играет вдолгую, для него 2018 год лишь повод максимально увеличить свою популярность и готовиться к работе в следующем президентском цикле в качестве общероссийской политической фигуры.

Не участвуя в выборах, но превращая свое присутствие в политике в перманентную избирательную кампанию, Навальный становится самой заметной фигурой после стандартного набора официальных федеральных политиков. Статус нелегального политического деятеля, навязываемый властями образ уголовника, разумеется, сдерживают потенциальных избирателей от выражения симпатий Навальному. И если бы власть легализовала Навального, разрешив голосование за него, его рейтинги немедленно бы поднялись. Во-первых, потому, что законопослушные избиратели предпочитают поддерживать разрешенных политиков. Во-вторых, альтернативная, но официально признанная фигура после многолетней бессолевой политической диеты очевидным образом заинтересовала бы даже конформистский электорат.

Впрочем, как едва ли не единственный сегодня по-настоящему заметный политик, а не искусственный имитатор политической активности, Навальный не является персоной, объединяющей всех людей с оппозиционными взглядами. Хотя, разумеется, именно это цель его сольной карьеры. Он не Борис Ельцин, который с конца 1980-х стал такой объединяющей фигурой по той причине, что персонифицировал понятную всем идею: Россия должна выйти из коммунизма. Но и ситуация сегодня куда сложнее, чем во времена перестройки: большинство населения поддерживает существующий политический режим и его лидера, а меньшинство вовсе не считает Навального своим единственным представителем в мире оппозиционной политики.

К тому же демократическая оппозиция в России с давних пор поражена болезнью нарциссизма малых различий: там, где встречаются два оппозиционера, сталкиваются три мнения. Навальному завидуют те, с кем он теоретически мог бы объединиться, иной раз он становится объектом невольного спойлерства – например, со стороны Ксении Собчак, объявившей о вступлении в президентскую гонку. Хотя само по себе участие этой медийной фигуры в президентской кампании можно назвать спойлерством без объекта спойлерства: не совсем понятно, у кого она может отбирать голоса в отсутствие заметного демократического кандидата нового типа («старый» демократический кандидат Григорий Явлинский имеет небольшой, но ядерный электорат, который голосует только за него).

Едва ли Собчак может заместить в полной мере исчезнувшего из избирательных бюллетеней кандидата «против всех»: она не против всех, а за себя и, по сути дела, за Путина, для кампании которого создана хоть и несколько специфическая, но интрига. Аккумулировать часть голосов, чтобы потом вручить их Навальному, отказавшись от участия в гонке, тоже нереализуемая функция, поскольку оппозиционного политика ни при каких условиях к выборам не допустят.

Собчак представляет скорее специфический слой гламурной оппозиции – карбонариев, ограничивающих свою политическую активность дорогими ресторанами и салонами между лафитом и клико. Впрочем, ее участие в публичной политической активности – неплохой тест для сравнительно нового типа репрезентации политиков, видеократии, гегемонии визуальности, постоянного присутствия на разных носителях визуального образа кандидата.

В конце концов, очень важно, чтобы фрагменты локального либерального дискурса вдруг обрели другую жизнь и второе дыхание в результате того, что, например, слова о нелегитимности присоединения Крыма будут произноситься заметным персонажем и на широкую аудиторию. Хотя возможна и дискредитация этого дискурса, ведь он исходит от весьма специфического кандидата в президенты.

Еще одну модель оппозиционной стратегии предложил Дмитрий Гудков, который собрал весьма эффективную команду на муниципальных выборах в сентябре 2017 года в Москве, воспользовавшись не столько политизированностью демократических избирателей, сколько пробуждающимся гражданским сознанием ранее неполитизированных жителей разных районов столицы. Тем самым он показал, что заход во власть возможен не только сверху – с федерального уровня, но и снизу.

Возможно, это долгая дорога. Но путь сверху для оппозиционных политиков все равно заблокирован. К тому же модель, предложенная Гудковым, отчасти реабилитирует выборы в глазах демократического избирателя. Вдруг выясняется, что этот, казалось бы, дискредитированный инструмент может работать. Выход на улицы и площади в условиях авторитарного режима может служить индикатором протестной активности, но не является механизмом смены власти.

Франкоизация системы

Российский политический режим вошел в стадию зрелости, сочетая в себе популизм, цезаризм и элементы плебисцитарной демократии. Как пишет профессор Колумбийского университета Надя Урбинати, «популизм становится дорогой, ведущей к плебисцитарной трансформации демократии, поскольку благодаря ему главную роль в представлении единства народа начинает играть личность, а выборы превращаются в плебисцит, которым коронуется вождь».

Именно как плебисцитарное коронование и стоит оценивать президентские выборы 2018 года. А дальше больше вопросов, чем ответов. Выберет ли Путин модель преемничества или найдет способ не уходить на пенсию и сохранить себя в качестве первого лица государства и после 2024 года? Будет ли использован для реализации механизма преемничества пост премьер-министра? Имеет ли смысл в таком случае с самого начала нового президентского срока назначать «настоящего» председателя правительства? Не лучше ли начать с технического премьера? Каким образом будет сохранен баланс между консерваторами и либерал-лоялистами?

Версию, по которой Путин через несколько лет после избрания уйдет на покой, объявив досрочные выборы, трудно признать сколько-нибудь состоятельной, хотя в России, как говорит сам президент, «все возможно». Он мог спокойно и безопасно для себя уйти из политики в 2008 году. А теперь чем дольше он сидит во власти, тем меньше у него шансов уйти. Как можно оставить столь хлопотное хозяйство, которое, по сути дела, стало его авторским проектом и продуктом, его своего рода семейной фирмой? И зачем вообще тогда нужно было затевать историю с изменением Конституции и продлением срока президентских полномочий до шести лет?

Первое лицо приковано к галере, которую он сам же и построил. Уходить досрочно небезопасно: можно спровоцировать хаос, даже если будет найден преемник. Небезопасно – в том числе и с точки зрения рисков для частной жизни главы государства.

Едва ли Путин начнет реальную модернизацию страны, а если и попытается начать, то сама созданная им система будет активно и успешно сопротивляться изменениям. И скорее всего, президент едва ли восстанет против системы, которую сам почти два десятка лет строил.

Он бы предпочел инерционный сценарий, что будет означать фактический ремейк срока 2012–2018. Правда, в несколько ухудшенном варианте, потому что деградация системы может оказаться неуправляемой. Не потому, что наступит экономическая катастрофа или политическая революция – ни для того, ни для другого нет предпосылок. А потому, что зона прямого контроля Путиным событий, идей и действий будет постепенно сужаться. Система перейдет в режим автопилота, что не следует путать с демократизацией. Скорее период 2018–2024 будет медленно ухудшающейся копией срока 2012–2018.

Ситуация сравнима с Испанией времен позднего Франсиско Франко, ее развитие можно было бы назвать франкоизацией. Путин, как и каудильо, постепенно превращается из отца нации в ее дедушку, режим от этого не становится более мягким, но вступает в стадию дряхлости. Эта стадия хорошо описана испанским анекдотом времен позднего Франко: у каудильо на столе лежат две папки, на одной написано: «Проблемы, которые решит время», а на другой: «Проблемы, решенные временем»; его любимое занятие – перекладывать бумаги из одной папки в другую.

При этом Путин, как и Франко, остается зонтичным брендом для всех группировок во власти – и никто не хочет выходить из-под этого зонтика. Потому что такой выход, несмотря на распределенность власти и некоторую свободу действий разных властных кланов, означает вылет из элиты с волчьим билетом – с потерей защищенности. Под зонтиком Франко тоже годами сосуществовали многочисленные группы, от фалангистов и так называемого «бункера» (в нашем понимании «политбюро» – ближний круг) до апертуристов (в нашем случае либералов-лоялистов).

Серьезное отличие этих двух режимов в том, что у Франко был механизм преемственности власти (Хуан Карлос), у Путина своего Хуана Карлоса, который обеспечил бы безопасный и спокойный транзит, нет. Возможно, таким человеком мог бы стать Алексей Кудрин, но, учитывая расклад сил в ближнем окружении, он не может назначить бывшего министра финансов председателем правительства: это сильно разбалансировало бы систему.

В одном из недавних интервью Михаил Ходорковский сказал: «Мы должны ставить вопрос о том, не кто, а что вместо Путина». Он имел в виду, что важна не столько смена персон во власти, сколько изменение характера политического режима.

Теоретически путинская система может пережить самого Путина как президента. Однако в России власть сильно персонифицирована, поэтому «что» – это всегда «кто». И Кудрин, и Сечин – знаковые фигуры системы Путина. Но в отсутствие Путина это два принципиально разных пути развития страны.

Картинка на выходе

Мы наблюдаем длящуюся депрессию в российской политической, экономической и общественной жизни. Качество подросшего ВВП невысокое, подвижки в политбюро ничего не меняют в системе, улучшение социальных настроений отражает лишь усталость от дестабилизации, когда люди уже просто хотят верить в лучшее. Массовое сознание по-прежнему поражено крымским объединительным синдромом и уверенно архаизируется.

Вместо перемен населению предъявляют технократов. Частную предпринимательскую инициативу тормозит чрезмерно зарегулированная и коррупциогенная среда. Власти подавляют гражданскую активность, заглушая ее ритуалами и праздниками с фейерверками, и поощряют иждивенческую, бюджетозависимую психологию.

Управление осуществляется с помощью поста, молитвы и пиротехники. Народ начинает уповать на чудо: тысячи людей летом 2017 года стояли часами под дождем и палящим солнцем, чтобы прикоснуться к мощам Николая Чудотворца.

Радиус доверия узок. Власть самосохраняется, граждане тоже. Как в СССР: «Мы делаем вид, что работаем, – вы делаете вид, что платите». Люди готовы обманывать государство, но при этом гордятся великой державой – феномен коллективной идентичности при глубоко индивидуалистических практиках в повседневной жизни.

Ожидание транзита будет происходить исключительно внутри той системы власти и той модели существования, которая сформировалась в 2012–2017 годах. Чем будет отмечен следующий политический цикл – бесконечными повторами или внезапным перерывом постепенности, об этом разговор впереди. После выборов 2018 года.